Интервью с режиссёром премьерного спектакля "Нос майора Ковалёва" — Романом Габриа

В Гомельском областном драматическом театре накануне закрытия сезона не утихает напряжённая работа. Всего несколько дней остаётся до премьеры – спектакль «Нос майора Ковалёва» по повести Н. Гоголя ставит заслуженный деятель искусств Республики Южная Осетия, главный режиссёр Санкт-Петербургского государственного театра «Мастерская» Роман Габриа. Ровно год назад на сцену театра вышел великий поэт в нашумевшем спектакле «Маленькие трагедии. Пушкин», теперь же на этой сцене появляется автор «Мёртвых душ» и «Ревизора».

— Почему выбор пал на Гоголя? Почему «Нос»?

— Гоголь – это интереснейший писатель, русский классик – ныне, а по тем временам – малоросс, приехавший в столицу, в Санкт-Петербург, и всеми силами старавшийся пробиться в аристократические литературные круги. Поначалу ему это плохо удавалось, но знакомство с Пушкиным решило в результате его судьбу. И сейчас Гоголь – такая же вершина, как и все мастера словесности, как Достоевский, Чехов и так далее.

Что касается языка Гоголя в целом и, в частности, истории повести «Нос», – он привнёс в русскую литературу необычный новый стиль, он начал говорить о том, о чём литературная элита никогда бы писать не стала. Почему Пушкин подкинул ему идею «Ревизора»? Потому что напиши Пушкин «Ревизора» - всё! Скандал на всю империю! «Мёртвые души» – кто ещё из тогда живущих писателей взялся бы писать, по сути дела, воровской роман, где подробно изложены схемы нелегального заработка? Гоголь – смелый автор.

И вот – «Нос». Человеческое тело в русской литературе было табу. И вдруг – «Нос», Гоголь пишет повесть о части тела, в чём-то такая физиологичность. Гоголь выступает революционером в литературе, и это очень интересно, опуская даже социальный смысл повести.

Будь эта повесть просто анекдотом – у человека пропал нос, куда-то сбежал, потом материализовался в живое существо, потом таким же волшебным образом вернулся на место – Пушкин никогда бы не напечатал это в «Современнике». Думаю, Пушкин, как человек достаточно просвещённый, искал какие-то авангардные мотивы, нелинейные истории. Не стану обманывать, говоря, что я всё разгадал в гоголевской истории – мы с актёрами как раз сейчас находимся в этом процессе.

Мы ожидаем, как и на «Маленьких трагедиях», зрительского резонанса. Люди рационального склада ума подумают: «Чушь какая-то!» И совсем по-другому воспримут это произведение люди, мыслящие образно.

— Но вот нос, если образно, что это такое?

— Гоголь – поэт. Такого же высокого стиля, как Пушкин, только в прозе. Я стараюсь заниматься поэтическим театром, и Гоголь как нельзя лучше для этого подходит. История с носом – это поэзия, метафоричность, иносказание, где каждый может найти что-то своё. Тема маленького человека, которая считается хрестоматийной, одна из ключевых у Гоголя. Очень интересно поразмышлять о маленьком человеке, что такое он без носа? Нос для него как счастье... утром проснулся, а счастья нет, украли, отрезали. Как с этим жить? Что вообще делать? Что делать без перспективы маленького счастья? Например, у тебя скоро отпуск, и ты сможешь поехать на море. Или в конце рабочего дня ты знаешь, что тебя ожидает вкусный ужин, и ты спешишь домой. Или ожидают дети, и ты к ним бежишь. А однажды проснулся – и всё! Нет носа. Нет твоего маленького счастья. В этом смысле, мне кажется, это будет любопытно каждому зрителю с точки исследования нашего маленького персонального счастья.

— Видимо, такая фантастическая история требует и нестандартного подхода?

— Я предложил актёрскому ансамблю решение – артисты на сцене беззвучны, а их озвучивают актёры дубляжа. Разделение на актёра, лишённого звука с одной стороны, и актёра, лишённого тела с другой, некое двоемирие – ещё одна интересная практическая сторона, такого я ещё никогда не делал. Давно искал такой материал, где такую форму удобно будет перевести в содержание. И вдруг всё сошлось, сейчас уже очевидно, что всё получается, надеюсь, зрители получат удовольствие от такой «двойственности». Актёры, которые в оркестровой яме озвучивают тех, кто стоит на сцене, имеют такую же возможность одновременно прожить этот сюжет. Это очень интересно, и я предвкушаю нашу скорую премьеру.

В этом спектакле мы проповедуем эстетический минимализм. Фактически, из декораций у нас на сцене только два объекта. Воздух на сцене даёт возможность зрителям включить воображение, это очень ценно.

— Спектакли, которые Вы ставите, трудно назвать спектаклями классическими, относящимися сугубо к традиционному, «психологическому» театру. Это неизменно вызывает споры и абсолютно полярные мнения среди зрителей, коллег, театроведов. Но стилистика меняется, от спектакля к спектаклю. От чего и куда Вы идёте?

— Театр – дело вкуса. Что касается театроведов, это живые люди, такие же, как и обычные зрители в зале... ну, может быть, более насмотренные, подкованные, научно образованные в области театра, но всё равно, просто люди. Ругают, хвалят... Допустим, человек разговаривает на языке, которого я не знаю. Могу ли я за это считать его недочеловеком? То же самое и с театром. Я окончил театральную академию, где обучают школе Станиславского. Наш мастер, Григорий Михайлович Козлов преподавал и школу Товстоногова, и Кацмана – это традиционная школа линейного театра, основанного на классической литературе. Но после этого я пять лет проработал в театре DEREVO Антона Адасинского, где мы занимались совершенно другими практиками – на профессиональном уровне клоунадой, уличным театром, физическим театром, где основной язык – язык тела. После этого я несколько лет провел в тесном контакте с театром художников «АХЕ». Художников обучали профессии артиста, но с пониманием того, что они в первую очередь художники. Это очень интересная технология, когда тебя нету, а сюжет, драматургия разворачиваются из объектов: света, тени, звуков и так далее.

Работают совершенно иные законы, чем в бытовом театре, созданном Станиславским. Хотя, конечно, он создавал совсем не бытовой театр. Его школу дико сузили! А с другой стороны – да всё, что происходит на сцене, где главным является человек, артист, не может быть не психологическим театром! Танцующий соло на сцене актёр – это психологический театр, поющий Фёдор Шаляпин – это психологический театр!

В результате у меня сложился неведомый театральный язык, где важно и тело, и психологический разбор, и визуальная сторона... Какая-нибудь 20-летняя девушка, которая чувственно понимает, что происходит на сцене, может больше прочитать в том театре, который во мне пророс, нежели образованный театральный человек, который мыслит: «А где законы? Они нарушены!» А не учили ли нас, что художника нужно оценивать по законам, созданным им самим? Профессионал, сидящий в зале, обязан по роду своей деятельности разобраться, почему сделано именно так, а не иначе. Если я буду оценивать чужие спектакли по своим законам, конечно, ничего со мной не совпадет.

В первых своих спектаклях я старался сделать так, чтобы получалось «как надо». Но сейчас понимаю, что ломал себя тогда, потому что вижу-то иначе. Вот и получается, что сегодня, не делая одолжений зрителям, выступаю раздражителем. Я так поступаю намеренно. «Каждый пишет, как он дышит...»

— Театр, а скорее, театральный зритель – достаточно консервативное явление?

Человек заходит в музей, где есть абстракция и наивное искусство, графика и станковая живопись, эскиз и так далее. То есть, живопись вскрывается разными приёмами, и это принимается. А вот театр почему-то должен быть «таким» и никаким иначе. Насколько это неправильно! Скорее, это проблема закостенелости нашего театрального цеха, отрасли. Театр должен быть современным, потому что мы живём здесь и сейчас. Мы живём в 21-веке, а пытаемся открыть дверь ключами 20-го века.

— А каким будет театр через 20, 30, 50 лет?

— Точно таким же. Современным. Снаружи – действительно классическая школа, и она никогда не умрёт, потому что красота неизменна, её законы неотменимы. Театр существовал, существует и будет существовать по одним и тем же законам. Человек психологичен. А мультимедиа, видеоряд, дополненная реальность – это просто естественные моменты, добавки.

Зритель в зале тоже должен быть современным. Тогда он поймёт, что происходящее на сцене естественно, а не то, что сумасшедший молодой режиссёр решил удивить публику. Что любой театр психологичен, потому что на сцене – человек.

— И все же, что такое современность?

— Истинная современность – это человек с его проблемами, комплексами, бедами, снами... – это и будет всегда во главе всего. Это и есть русский театр, школа Станиславского, школа русской литературы – потребность заниматься человеком. Один только Достоевский породил огромное количество последователей. Читаешь Кафку и понимаешь, что это «ребёнок» Гоголя. Еще не было понятия «литература абсурда», а Гоголь уже писал, уже создал этот жанр! Абсурдисты появятся только в середине 20 века. Чехов... и потом вдруг возникает его последователь Теннеси Уильямс.

— У Вас много спектаклей по классике – Достоевский, Шекспир, Пушкин, Чехов, Салтыков-Щедрин... Классики всегда актуальны?

— У меня не меньше поставлено спектаклей и по современной драматургии. Я чередую. Классическая литература меня учит познанию человека, формы и содержания, театральным приёмам. Всегда берусь за классику, чтобы чему-то научиться и выйти из работы новым для себя. Потом с этим опытом берёшь что-то современное и вдруг видишь: ой, а вот в этой истории тоже есть Достоевский, например. Это сообщающиеся сосуды – классика и современность.

— Какая драматургия сегодня нужна? Что интересно постановщикам, что интересно зрителям?

Есть морально-этический кодекс нашей цивилизации. Всё, что его касается, и есть повестка сегодняшнего дня. Кто отменит красоту, за которую Достоевский боролся в «Бесах»? Ведь там он писал не про бесов, а про Сикстинскую мадонну, выше которой не было и, наверное, не будет. А дальше мы можем только сверять наши кошмары с этой мадонной. Красота и этика, вот что нужно всегда.

— Давайте вернёмся в Гомель, к труппе нашего театра. Это уже второй Ваш спектакль практически в том же составе, что и «Маленькие трагедии. Пушкин». У Вас здесь завязались какие-то почти родственные отношения. Ваши ощущения от работы с актёрами?

— Я сейчас, через год после премьеры, посмотрел спектакль «Маленькие трагедии. Пушкин». Мне кажется, такая работа роднит с теми, с которыми она сделана. Такое уважение к этим людям. Мы ведь тогда не знали, что нас ждёт, куда мы плывём (как и сегодня, собственно). Огромная благодарность за доверие. К такому ансамблю хочется возвращаться и вновь с ним работать. А то, что тот же состав – ну это, наверное, слабость моя. С людьми, с которыми был успех, чувствуешь родство. Хочется и их отблагодарить, подарить новую роль. Очень надеюсь, что в нынешней работе эти же артисты откроются по-новому. Я не намерен их использовать, а хочу со-творить. Значит, нужно открывать новые стороны, повороты себя. Потому что мы, повторюсь, работаем с психологией. Человек проснулся утром, а у него нет носа. Фантастика? Да. Психология? Да. И просто триллер.

— Постановки в других театрах мешают или помогают основной службе в театре «Мастерская»?

— Это очень помогает. Это большой опыт работы, проверка профессионализма, работа над навыками и открытие чего-то нового в стрессовой ситуации. В «Мастерской» этот опыт можно трансформировать. Не будь этого опыта, с актёрами в «Мастерской» не смог бы сделать интересные работы. Недавно мы выпустили «Хоттабыча» - подростковый спектакль. А навыки для создания этого спектакля я получил в других городах, в том числе, и в Гомеле. После «Пушкина» я уже не могу оставаться прежним. Сейчас мы выпускаем «Нос майора Ковалёва», и я опять меняюсь. Опыт минимализма еще больше погружает и сосредотачивает на артисте.

«Нос» мы достаточно долго репетировали без музыки. И вдруг возник Шнитке. И вдруг стало ясно, что стихийность музыкального мышления композитора очень помогает двигать сюжет.

Я уже размышляю о следующей работе в театре «Мастерская». И корни её будут здесь, в Гомеле.

— Ваши спектакли довольно часто номинируются на различные театральные премии, получают дипломы на фестивалях. Ваше отношение к «медным трубам»?

— Во мне нет стремления к победе. Видимо, так научил меня мой мастер, Григорий Козлов, может, какие-то мои внутренние свойства... Важен процесс. Для меня победа – реакция зрителя. Любая. Уходящий раздраженный зритель – победа, женщина с заплаканными глазами и благодарящая после спектакля – тоже победа, но другая. Когда ругают – тоже победа.

— Попробовать себя в кино не собираетесь?

— Мечтаю. В приёмах монтажа спектакля я часто опираюсь не на театральные принципы, а на кино. Может быть, это ещё одна причина, по которой некоторые театральные люди не могут принять мои работы. Не считывают. Театр более линейный. А мы живём в 21 веке. Тот же человек дома откроет ноутбук и будет смотреть фильм, где временное построение сюжетакуда как более сложно и разнообразно. И всё ему понятно. Возвращается в театр и: «Ой-ой, как вы усложнили нашу жизнь».Ну, правда, глупость какая.

— Ваши пожелания коллегам и зрителям.

— Доброты, больше доброты. Я и сам стараюсь этому учиться – надо быть добрее к детям своим, к коллегам. К артистам, которые в первую очередь – люди. У них что-то может не получаться, они по-своему перерабатывают задачу. Иногда роль строится очень сложно, а в результате получается кристально чистой. Кому-то удаётсяна лету, а кому-то надо вернуться с репетиции домой, подумать, помучиться... Так что – доброты по отношению ко всем... и ко мне тоже.

— Вы планируете вернуться в Гомель?

— Да! Обещаю. А вот с чем и когда – посмотрим, как сложится.

Беседовал Владимир Ступинский. Фото автора.