Как на фронте спасали раненых: об этом рассказала 98-летняя Аэлита Самсонова из Гомеля, которая была медсестрой | Новости Гомеля
Выключить режим для слабовидящих
Настройки шрифта
По умолчаниюArialTimes New Roman
Межбуквенное расстояние
По умолчаниюБольшоеОгромное
Дмитрий Чернявский Дмитрий Чернявский Автор текста
11:45 24 Января 2025 Общество 2715

Как на фронте спасали раненых: об этом рассказала 98-летняя Аэлита Самсонова из Гомеля, которая была медсестрой

Великая Отечественная война заставила Аэлиту Самсонову стать медсестрой в 15 лет. С тех пор прошло восемь десятилетий, но она помнит всё, как будто это было вчера.

В поезде на фронт



– В юности я жила в Орле и занималась на курсах Общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству (Осоавиахим). Там же окончила курсы санинструкторов. А в 1941 году фашисты начали бомбить город, и я стала вместе с медсёстрами оказывать первую помощь раненым. Сначала было о-о-очень страшно. И не потому, что рядом свистели бомбы. Об этом просто не думала. Страшно, когда перед тобой лежит человек с оторванной ногой, кругом кровь и надо быстро наложить жгут. А мне, девчонке, – 15 лет! Слёзы текут, сердце выскакивает, руки дрожат, а перевязывать всё равно надо. – От воспоминаний глаза 98-летней Аэлиты Ивановны становятся влажными. – Долг превышал чувство страха. Честное слово, я не боялась. Другие, может быть, думали, ах, убьют! Я никогда об этом не думала. Я не трусиха по характеру. Из родного города меня эвакуировали в Ташкент, где на заводе «Ростсельмаш» трудилась учеником токаря, потом работала сверловщицей и электросварщицей. Приваривала крылышки к минам. А в августе 1943 года меня определили медсестрой в госпиталь. Два месяца наш поезд добирался к местам боёв. Шли долго, так как на фронт в первую очередь пропускали вагоны с боевой техникой, военной силой, а назад шли санитарные поезда. По пути мы остановились у Аральского моря, где, скинувшись, купили за 10 рублей ведро соли. С ней во время войны было очень трудно. А там соль лежала под ногами и переливалась на солнце, будто бриллианты. Мы котелок соли меняли на ведро картошки или банку масла. У нас были кухни, а кроме того, в вагонах стояли буржуйки, на которых готовили пищу.


«Самолёты, самолёты!»

– Ехали мы не в пассажирских поездах, а в теплушках. Поезд останавливался часто в степи, так как, например, в Казахстане вокзалов было мало. Все высыпали из вагонов – мальчики направо, девочки налево. Поезд загудел – значит бегом в вагон. И вот во время одной из таких остановок произошёл забавный случай, – вспоминает Аэлита Ивановна. – Девчонкам, попавшим перед отправкой в путь на военный склад, выдали форму. Они были в брюках, а мы в юбчонках, платьицах. И вот поезд тронулся. Одна из девушек побежала за поездом. Бежит, штаны держит, не может руку подать. Но в конце концов ей всё-таки пришлось бросить брюки, и ребята её за руки втащили в вагон. После этого девчонки переоделись в гражданское.


Когда наш поезд ехал через Воронежскую область, мы дважды попали под бомбёжку. И хотя это был 43-й год, немцы продолжали хозяйничать в нашем небе. Чтобы обороняться против бомбардировщиков, солдаты цепляли к составу зенитный пулемёт. Его устанавливали на платформе рядом с паровозом или, что чаще, в хвосте состава. При подлёте вражеского самолёта паровоз начинал гудеть, резко тормозил, потом опять трогался, отчего люди падали в вагоне кто куда. Один раз бомба попала в платформу с грузом, слава богу, никто не погиб, – вспоминает Аэлита Ивановна. – Девчонки, которые были из Ташкента и не видели войну, боялись этих бомбёжек. А я же застала начало войны в Орле. Помню, как 22 июня 41-го года шла с подругами с речки и увидела во дворе плачущих женщин, которые повторяли: «Война началась». До 7 июля мы её не ощущали. Правда, было много беженцев из Беларуси, которыми заполнился вокзал. И вот приблизительно 8 июля под вечер, было ещё светло, я увидела над городом армаду самолётов. В те годы увидеть машину в воздухе было редкостью, поэтому детвора закричала «Самолёты, самолёты!». А потом воздушные машины стали пикировать и от них начали отделятся крошечные чёрточки, которые рухнули на землю. И как начали рваться! Оказалось, это были бомбы. Орёл бомбили две недели. В первую очередь уничтожили аэродром. Только несколько наших истребителей успели подняться и спастись. Не было оповещения тревоги по репродукторам. А если и была, то в момент, когда полным ходом шла бомбёжка. Чтобы спастись, люди во дворах выкапывали окопы буквой «Г» глубиной около двух метров. Там и прятались. Орёл от вокзала и до Оки был сильно разрушен. А вот центр со старыми домами уцелел.

Нескончаемый поток раненых

– Прибыл наш состав в Прилуки Черниговской области. Здесь впервые столкнулись с нескончаемым потоком раненых в руки и ноги. Особенно ужасно было видеть солдат, которые лишились всех конечностей. Запомнились и обожжённые танкисты, которых накрывали простынями. Очень страшными были ранения в лицо, когда челюсть полностью снесена осколком. Вместо неё зияла щель, которую врачи скрывали маской. – Аэлита Ивановна тяжело вздыхает. – Лекарств хватало, а вот бинты стирали, кипятили, стерилизовали и снова скручивали, чтобы использовать повторно. Представьте, сколько бинтов нужно было, ведь только при освобождении Гомеля и Речицы ранения получили более 66 тысяч человек. Солдаты прибывали с передовой – раны рваные, грязные, все в крови. Бойцов надо было раздеть, помыть. Во время сильных боёв по пять–шесть суток врачи не отходили от операционных столов. Хирург стоит со скальпелем, клюёт носом. Уже не может, присядет, отключится на пять минут – и снова за стол, потому что раненых столько! А нетранспортабельных нужно было на носилках в санитарные поезда направлять. И всё это делали мы, 17-летние девчонки. У нас не было для этого роты солдат, никого. Мы работали наравне со взрослыми медсёстрами, которые заканчивали училища.

К нас приходили санитарные поезда, где вагоны были приспособлены под перевозку раненых. Вместо полок там были крючки, чтобы можно было ставить носилки. По сути это были госпитали на колёсах с операционной и штатом врачей. Такие поезда вывозили раненых с территории, приближенной к линии фронта в отдалённые от места боёв города. А вот санитарными летучками именовали товарные поезда, созданные под нужды раненых. Они были укомплектованы нарами с соломой и сеном, которые застилались простынями. Эти поезда подходили вплотную к месту боёв. В летучки грузили раненых, а те, кто мог ходить, сами залазили на нары.


Помню, как-то пришла с дежурства, бежит посыльный и кричит: «Прибыла санитарная летучка, нужно разгружать». Прибежали мы на вокзал, двери вагонов закрыты, рядом часовые стоят. Открыли, а там раненые немцы! А это 1943 год. Уже столько зверств было, столько наших родных погибло. Никто не хотел их вытаскивать. Начальство начало нас уговаривать: «Мы не можем поступить как фашисты и бросить их умирать. Подлечим и отправим в лагерь». Как бы мы ни сопротивлялись, нам пришлось их разгружать и отправлять в госпиталь для военнопленных.

Перевязала кофточкой ногу

– Какое-то время госпиталь располагался в украинском городе Альчевск, – продолжает рассказ Аэлита Самсонова. – Там нас окружали леса, в которых было много бандеровцев. Мало того, что они убивали военнослужащих и гражданских людей, так ещё отравили воду во многих колодцах. Поэтому мы день и ночь дежурили с винтовками у колодцев, где ещё оставалась хорошая вода. Я возвращалась с такого дежурства, когда началась бомбёжка. Дело в том, что рядом с нами стояла зенитная батарея. Видимо, немцы её засекли и бросили на нас свои бомбардировщики. Зенитная батарея покинула место дислокации, и весь удар пришёлся на госпиталь. Бежали кто куда. Никаких у нас окопов рядом не было, поэтому при следующей бомбёжке мы прятались в немецких окопах, оставшихся на берегу реки после отступления врага. В эту бомбёжку ранило нашего замполита. Я порвала свою белую батистовую кофточку и перебинтовала ему ногу, но он так и остался хромым.

Госпиталь сгорел, и медперсонал распределили по домам местных жителей. Мест на всех не хватало, и было так: я шла на дежурство, а моя сменщица спала в это время на моей кровати. А когда она уходила на дежурство, на этой кровати спала я, – вспоминает Аэлита Ивановна. – В одном из домов хозяйка, у которой было трое детей, уложила меня на кровать. Проснулась я ночью от того, что на меня сыплется штукатурка. В доме никого, только слышу – ребёнок плачет. Я вытащила из-под кровати девчонку. Только мы с ней выскочили, слышу – свистит! Если свистит, значит, далеко упадёт бомба. А когда шипит «ш-ш-ш», будто воздух режет, – это где-то близко разорвётся. Я накрыла девчонку собой, бомба рванула метрах в десяти от нас, не задев осколками. Побежала я с ребёнком к огороду, где люди прятались в выкопанных щелях. Вижу, а там мать найденной мною девочки держит на руках мёртвого ребёнка на перебитой кисти, из которой хлещет кровь. Я попыталась взять у неё ребёнка, а женщина не отпускает. Держит стальной хваткой. Я стала ей руку перевязывать, а она стоит, не шевелится. Я эту женщину в госпитале видела, она так и не пришла в себя.





– Помню ли я День Победы? Было это ночью, мы спали на полу. Вдруг бежит посыльный, кричит: «Все в штаб!» 8 мая в 11 ночи начмед нам сказал: «Девчонки, сейчас в Берлине, в Карлсхорсте, маршал Жуков принимает акт о капитуляции». А уже шла стрельба. Мы думали, это немцы снова наступают. Это в войсках раньше нас узнали. Можете себе представить: война и вдруг – мир. И войны не будет, и мы едем домой... Живы! Солдаты кричат: «Ой! Буду жить!». Целуются, обнимаются. Это невозможно снова пережить и невозможно передать. Такая эйфория была. И спустя 80 лет от этих воспоминаний слёзы на глазах наворачиваются.


Нашла отца

– Когда наш госпиталь стоял под Черниговом, мне двоюродная сестра написала: «Элечка, нашёлся твой папа Ваня. Работает в госпитале Гомеля». Дело в том, что в 41-м, когда немцы входили в Орёл, моей бабушке сказали, что видели её Ваню убитым. Все были уверены, что папа погиб. А он оказался в эвакуации в Пензе, где его призвали и направили работать в госпиталь. И вот когда наш госпиталь свернулся, я пошла к начальнику проситься: «Отпустите меня в Гомель к папе». Он меня на смех поднял: «Видали, деточка маленькая, к папе хочет». Я, конечно, согрешила. Наш госпиталь поехал в одну сторону, а я в другую. Добиралась в город над Сожем на поездах, машинах, пешком. Прибыла в Новобелицу и там только в третьем госпитале нашла отца. Ой, были слёзы! И он плакал, и я. Ведь я жила с папой до войны. Мама была полька, её арестовали в 1937 году, якобы за шпионаж. В 11 лет я осталась без мамы, которую посмертно реабилитировали только в 1961 году. Поэтому была очень рада, что отец остался жив. Кстати, он вместе с Будённым воевал в Гражданскую войну на стороне Красной армии. Вместе мы стали выхаживать раненых, которых на телегах, запряжённых лошадьми, привозили в госпиталь. Машина у нас была только одна. Помню, лежал в палате мальчишка без ног. Однажды вечером он мне говорит: «Эль, ты знаешь, я ни с одной девчонкой ещё не целовался. Поцелуй меня». Я и сама-то не целовалась. Думаю, ну поцелую. И тут вся палата: «И меня, и меня!». Довели до слёз, говорю: «Я вам что, целовальница, что ли?!». Больше я на такие провокации не поддавалась. А бывало, зайдёшь в палату и слышишь: «Ой, сестричка, это ж вы меня перевязывали. Спасибо большое».


Встретила судьбу

– За всю войну я не встречала, чтобы фашисты с такой ненавистью уничтожали города, как это было с Гомелем. Беларусь была вся ужасно разрушена. Проезжая мимо деревень, мы видели только обгоревшие печи. И здесь же на глазах из-под земли выползали оборванные чумазые ребятишки. Сердце сжималось от такого. – Аэлита Ивановна переводит дыхание и продолжает: – Всех, кто трудился в госпитале, считали вольнонаёмными, кроме врачей и старших медсестёр. В Польше нам за работу в госпитале, входившем в состав санитарного управления 1-го Белорусского фронта, стали платить зарплату злотыми. За них я на барахолке купила кофточку и часы (стоили тысячу злотых), которые у меня потом стащили и они остались у меня только на фото. Между прочим, поляки нам очень много бескорыстно помогали. Приходили к нам с детьми. Меня сватали за поляка. Я понравилась его матери, которая работала у нас в госпитале. Что интересно, в их домах были земляные полы. Сколько у них там из-за этого было блох! Зайти в дом было нельзя, они бахромой висели. Но это всё мелочи, главное, что везде, где бы мы ни были, к нам хорошо относились. Даже немцы, правда, не все, но даже они предлагали помощь.

Во время одной из бомбёжек уже на территории Польши немцы сбросили светящиеся бомбы. Они были коричневого цвета и длинные, как макароны. Я подбежала к одной из таких, смотрю – рядом парашют. Нашла ножик, отрезала стропы и забрала парашют, из которого для меня и подруг полька сшила три платья. Оставшийся шёлк я ей отдала за работу. А в платье из парашюта вышла замуж за лейтенанта, с которым познакомилась в госпитале. Как было дело? Госпитали концертами не баловали, поэтому мы создали свою самодеятельность, – начинает издалека Аэлита Ивановна. – Сами танцевали, пели, стихи рассказывали. И раненые с нами выступали, среди которых были гитаристы и баянисты. Веселились, старались поднять настроение раненым. Правда, изредка нам привозили кино. И вот к нам прибыла бригада артистов. В зале рядом со мной оказался тяжело раненный в грудь и живот лейтенант. Он взял меня за руку: «Как вас зовут?». «Эля», – ответила я. Дошло до того, что вся его палата меня караулила. Если у кого-то задерживалась, ко мне приходил раненый, говорил: «Иди, там Борька волнуется». Он пролежал в госпитале два месяца, выписался 20 марта и снова пошёл на фронт.


Письмо с Эльбы

– Борис был храбрым офицером. Освобождал Рогачёв, Гомель, участвуя в операции Багратион, освобождал Минск. Прошёл со своей дивизией от Москвы до Эльбы. У меня даже письмо есть, где 7 мая он мне написал с Эльбы. «Сегодня я уже нахожусь на реке Эльба. Этот день замечателен ещё и тем, что мы встретились с союзниками – американскими войсками. Это было замечательное зрелище: все обменивались рукопожатиями – от солдат и до генералов, угощали друг друга кто чем мог… Разгром гитлеровцев уже недалёк. Эти разрозненные группы пугливых фрицев пачками сейчас сдаются в плен, видя крах фашистской Германии. Так что теперь вся Красная Армия и, конечно, весь советский народ изо дня в день ждут полной капитуляции Германии, а значит, и окончания войны в Европе».

Я получала от Бориса письма, а ему от меня не доходили, так как его постоянно перебрасывали в разные части. Как-то начальник штаба вызвал мне к себе, говорит: «Почитай». А там просьба Бориса откомандировать меня к нему в часть. Говорю: «Откомандировывайте». А начштаба мне: «Сейчас отцу расскажу, погоди». Думаю, как же мне папе сказать. А он как раз идёт. Я ему навстречу, а сзади начальник штаба: «Скажу, скажу». Я папе всё рассказала, на что он мне сказал: «Приедет, посмотрим». В итоге я за своего Бориса и вышла замуж в Берлине.

У меня было пять фронтовых подруг. Мы не теряли друг друга после окончания войны. Они у меня даже на золотой свадьбе побывали. Но сейчас я уже одна осталась. Одна из моих подруг дружила с танкистом Димкой. Он сгорел во время боя в танке. «Ты только Люське не рассказывай», – написал мне Боря. А товарищи уже написали Люсе письмо и всё сообщили. Замуж она так и не вышла.

Автор фото: Дмитрий Чернявский, Василий Дубик

Нашли ошибку в тексте? Выделите ее, и нажмите Ctrl+Enter
Обсудить новость в соцсетях

N